Ниже я попытался реконструировать жизнь Бориса Ольшанского по трем довольно противоречивым источникам: его собственным текстам (книга, статьи, интервью), очерку «Перевертыш» (сборник Чекисты Татарии, 1990, Казань, стр. 93-111), написанному его казанским куратором KГБ В. Титовым и отзывам о нем в эмигрантской мемуарной литературе и публицистике, чаще всего некомплиментарным.

На этой стороне.

Известный эмигрантский журналист В. Рудольф (настоящее имя Владимир Жабинский, другие псевдонимы: Панин, Юрасов) в опубликованном в журнале Свобода в 1959 г. очерке «По поводу возвращенства» уделяет Ольшанскому несколько абзацев и начинает с характеристики его внешности:Родился Ольшанский с тяжелой наследственностью – у него была «волчья пасть». Уродливый, с раздавленной верхней губой, с красными веками, он с детства завидовал всем и вся.В. Титов с другого фланга идеологической борьбы повторяет чуть ли не в унисон:Борис... родился с физическим недостатком (волчьей пастью), вследствие чего он плохо говорил (гундосил), и мать переводила знакомым невнятную речь сына вплоть до операции по сшиванию неба, которая оказалась неудачной, и Борис на всю жизнь остался трехгубым.Борис Ольшанский родился в 1910 г. в Воронеже. Отец его был известным в городе хирургом, мать работала учительницей, но потом стала домохозяйкой.

В. Титов:Мать любила его с болезненной нежностью, исполняла все его желания, не перечила ему ни в чем, потакала его капризам, оберегая от насмешек сверстников, не отдала его в школу, а учила на дому как сама, так и через приходящих учителей. Она привила Борису любовь к книгам, обучила игре на рояле, пению, иностранным языкам. Начитанность позволяла Борису быть хорошим собеседником.Сам Ольшанский в одном из гарвардских интервью говорит: В 9 лет я прочитал "Войну и мир". Конечно, я многого не понял, больше всего меня интересовала война. В том же возрасте я читал Гоголя, Пушкина, Марка Твена, Майн Рида и Фенимора Купера.В 1926 г. Ольшанский сдал экзамены по курсу средней школы, уже с 1923-го он писал заметки и статьи в местные газеты. В 1929 г. умер отец, мать была вынуждена устроиться на работу в регистратуру местной поликлиники. Сам Ольшанский тоже работал уже с 1928 г. – чернорабочим в тресте Рудметалторг, затем санитаром, строителем. («Чтобы поступить в университет, мне нужно было два года рабочего стажа»). В 1929 г. он поступил на вечернее отделение инженерно-строительного института, затем в 1931 г. перевелся на третий курс Харьковского университета, на физико-математический факультет (тоже на вечернее отделение). Уже в 1932 г., за два года до окончания университета, он устроился учителем математики в среднюю школу.

Параллельно он работал журналистом – в многотиражках За ударные темпы, затем в За стахановские стройки. С его слов, он посылал корреспонденции также в Строительную индустрию, Известия, Комсомольскую правду, Молодую гвардию и Технику молодежи, в первые три даже на гонорарной основе.

Из показаний Ольшанского перед комиссией Мэддена (1952 г.):Митчелл: Чем вы занимались в Воронеже 1 сентября 1939 г.

Ольшанский: Я был помощником профессора в Воронежском государственном университете на кафедре математики. То же Ольшанский говорит в гарвардском интервью, упоминая также проблемы с работой, возникшие в 1937 г. из-за ареста двух его двоюродных братьев. Но затем ему удалось устроиться в аспирантуру и, если бы не началась война, он бы в 1941 г. защитил бы кандидатскую диссертацию. В. Титов возражает:С сентября 1939 г. по сентябрь 1941 г. Ольшанский работал преподавателем в Воронежской средней школе N3 – показания свидетелей, собственноручно написанная анкета и другие материалы.В гарвардском интервью, отвечая на вопрос о личной жизни, Ольшанский отвечает, что был женат с начала 30-х. Его жена работала в поликлинике. В ноябре 1941-го жену несмотря на медицинское освобождение по болезни мобилизовали вместе с другими работницами на рытье окопов. Ольшанский приехал в Воронеж из инженерного батальона, в котором в то время служил и увез жену с собой, но тем не менее три месяца спустя она умерла. Схожая история описана и в его книге Мы приходим с Востока (1954).

В. Титов:В деле фигурировали четыре жены: первая Ольга, жила в Казани [но до войны работала в Воронеже на авиационном заводе, кстати, газета За ударные темпы была многотиражкой именно авиазавода - И. П.], вторая, Кира, умерла, третья, Вера, жила в Гомеле, четвертая, Любовь — в Брестской области.Существует разноголосица и относительно воинского звания Ольшанского. В эмигрантских изданиях он подписывался капитаном, то же говорит в гарвардском интервью, добавляя, что служил в инженерном батальоне, а потом стал командиром роты. Комиссии Мэддена он сообщил:Митчелл: Какое звание вы носили и какой пост вы занимали в Советской Армии?

Ольшанский: Я был штабным офицером и майором инженерных войск.В. Титов комментирует:Был командиром саперного взвода в железнодорожный войсках, демобилизовался в звании ст. лейтенанта инженерно-технической службы – документы из личного дела офицера запаса.Б. Ольшанский был мобилизован в октябре 1941 г., его воспоминания о войне подробно изложены в книге Мы приходим с Востока и в соответствующем гарвардском интервью. Он был дважды ранен, после второго ранения лежал в госпитале в Гомеле (в том же городе, по версии Титова, проживала и его третья жена). После войны Ольшанский остался в Берлине, демобилизовался в 1946 г. и устроился работать учителем математики.

Показания перед комиссией Мэддена:С 1946 по конец 1947 г. я был инспектором народного образования Германии при советской военной администрации и одновременно учителем русской школы в Берлине.В. Титов:Работал рядовым учителем в советской женской школе N1 в Берлине – показания учителя той же школы Алексеева А. А.В Берлине Ольшанский сошелся с немкой по имени Герда (Маргарита) Шмидт.

В. Титов:вдова гитлеровского офицера, убитого на Восточном фронте – данные квартирохозяйки Ольшанского в Берлине и сослуживцев по школе. С 1945 г. в адрес матери [по-прежнему жившей в Воронеже - И. П.] стали приходить письма с фотокарточками Маргариты, которую Борис называет "последней чистой любовью", хотя из писем было видно, что он заразился от нее венерической болезнью... "Последняя чистая любовь" не помешала ему в августе 1946 г. выехать в отпуск в Белоруссию и 8-го числа в Жабиновском райзагсе Брестской области зарегистрировать брак с Петручук Любовью Захаровной и обвенчаться в бульковской церкви, а затем, возвратившись в советскую зону оккупации Германии забыть новую жену.В книге Ольшанский описывает трудности, которые приходилось преодолевать советским офицерам, находившимся в связи с немецкими женщинами, и ему лично. Маргарита была готова даже принять советское подданство, но вместо этого, прознав о ее запросе, Ольшанского освободили от преподавания в школе, а затем и вовсе выдали предписание направиться в Советский Союз. Это стало последней каплей. В конце 1947 г. Ольшанский и Маргарита бежали.

На той стороне.

Ольшанский:На второе утро – во Франкфурте-на-Майне... Подхожу к газетному киоску, ищу, вдруг встретится какой-либо "антисоветский листок". Нахожу Час на украинском языке. Смотрю адрес редакции: Фюрт под Нюрнбергом... поеду туда, узнаю пути. Разговариваю недолго с редактором газеты Романом Ильинским... Ильинский советует ехать в Регенсбург. Так складывается путь к американцам.В Регенсбурге Ольшанский «сдается», проходит процедуру суда:- Почему вы пришли в американскую зону?

- Потому что мне надоело быть на положении хуже, чем "цветного раба".

- Но вы ведь всю войну сражались в Советской Армии.

- Я воевал за себя, за свой народ, а не за Сталина.

- После того, что сказал здесь обвиняемый, мне остается немного: американская демократия обязана оправдать надежды обвиняемого.и оказывается на свободе. Из воспоминаний одного из руководителей НТС Прянишникова:Наиболее памятно появление в редакции осенью 1947 года Бориса Николаевича Ольшанского, капитана советской армии, служившего в Карлсхорсте в советской военной администрации.

Я и заведующий отделом объявлений Кирилл Александрович Евреинов, он же и ведавший охраной редакции от советских поползновений, порознь беседовали с Ольшанским. Сличив свои впечатления и найдя Ольшанского недостаточно благонадежным, мы ему помощи не оказали и направили его в Регенсбургское управление Си-Ай-Си.

В дальнейшем Ольшанский устроился на работу по уборке квартир американских офицеров, через несколько месяцев получил статус Ди-Пи и был принят в лагерь со своей немецкой женой.

Весной 1948 года Ольшанский появился вторично в редакции Эхо, на сей раз с предложением сотрудничать в газете. Я был удивлен тем, что во время первого разговора со мной Ольшанский скрыл свою принадлежность к советской журналистике. Под благовидным предлогом я отказал ему в приеме его статей к печати.

Вскоре в Баварии возникла газета Свобода. Ее издатель, некто Скородумов из "новых эмигрантов", живший в лагере, получил субсидию, кажется, от Ньюйоркской Лиги Борьбы за Народную Свободу. Он немедленно пригласил Ольшанского, и из первого же номера Свободы стало ясно, что у него бойкое и опытное перо. Впрочем, первый номер оказался и последним. Печатался он в немецкой типографии в Фрейзинге. Выпустив номер, участники на радостях перепились, разбушевались, устроили разгром в типографии. Естественно, владелец выдворил Скородумова и его сотрудников.

Ольшанский не пользовался симпатиями и доверием русской колонии в Регенсбурге.Потерпев неудачу с Эхом, Ольшанский, однако, пытается наладить контакты с другими эмигрантскими изданиями, причем – то ли по неразборчивости неофита, то ли по всеядности бывшего рабкора – без оглядки на их политическую ориентацию – от правого брюссельского Часового до левого нью-йоркского Социалистического вестника.

Первым поддается Часовой, в начале 1950 г. Ольшанский публикуется там чуть ли не в каждом номере. И здесь проявляется одна из весьма широко распространенных в среде второй волны эмиграции (т.е. людей, чье становление в СССР пришлось на тридцатые годы) – сервильность. Автор с готовностью подает материал ровно так, как, по его мнению, хотелось бы заказчику/публикатору. В итоге, отделить реальные факты от их сервильной интерпретации крайне сложно, зачастую просто невозможно.

В первых же публикациях в монархистском Часовом бывший сотрудник газет За ударные темпы и За стахановские стройки неожиданно оказывается ... ну да, монархистом.2 марта 1917 г. Николай II должен был не отрекаться от престола. Вспомните пример Николая I 14 декабря 1825 г.

... Лавр Корнилов несомненно героическая, светлая личность в нашей истории... Керенский должен был пойти на соглашение с Корниловым и Савинковым в деле спасения страны от грядущего тоталитаризма. Несомненно хорошо было бы для России, если бы тогда, или в 1918 г. самое позднее, удалось расстрелять ленинско-зиновьевскую кампанию [sic!], а не позволять ей "скрываться в финляндских шалашах". Дерзать надо было, тверже держать кормило власти в столь роковой для Родины час.Бывший офицер Красной Армии не менее неожиданно оказывается апологетом Власова:Власов бесспорно не изменник Родины. Его измена Сталину являлась лишь возвращением сына народа к своему народу. РОА – положительное явление в истории антибольшевистской борьбы России.Какова была природа этой сервильности, была она сознательной или подсознательной (мне представляется скорее второе), вопрос скорее для психологов. Но Ольшанский демонстрирует поразительно быструю подстраиваемость под фарватер тогдашней эмигрантской историографии, в Европе, по понятной причине, весьма снисходительной по отношению к нацистам:Взрывы на Крещатике, устроенные сталинскими диверсантами, вызвали поголовное уничтожение еврейского населения Киева.

"Про немецкие зверства нам немало наврали. Не столько немцы разрушили, сколько свои постарались" говорил нам пожилой подполковник, возвращавшийся из отпуска с Северного Кавказа обратно заграницу.Соответствующей обработке подвергались и тема приказа 270 (почему-то именуемого Ольшанским приказом 112), и тема Варшавского восстания, и тема мародерства 1945 года. Ну и, конечно, был оглашен «тезис о превентивном ударе»:Граждане Советского Союза прекрасно знают, что

1. Уже в 1939 году официальными докладчиками на темы "международного обозрения" пускалась в ход ирония: "ничего, пускай себе в Европе воюют, наш товарищ Сталин сумеет потом навести порядок"

2. Начиная с самого начала 1941 года всю страну будоражили слухи о близкой войне с Германией (сроком начала войны называли август м-ц)

3. Слухи эти подтверждались внезапным призывом в армию многих и весьма многих резервистов (в особенности начиная с марта м-ца), а в ряде городов уже в декабре 1940 г. заработали военно-медицинские комиссии по переосвидетельствованию всех лиц, моложе 30 лет ранее освобожденных от военной службы.

4. Все резервисты направлялись к западным границам, где сосредотачивалась в огромном количестве военная техника и строились в сверхспешном порядке укрепления

5. День 22 июня на этих границах встретили если не 200 дивизий, как о том показывали немцы, то во всяком случае не "слабые пограничные части", а лучшие кадры полевой армии.Но десять статей и заметок, напечатанных в Часовом, не принесли Ольшанскому и доли той известности, какую дало единственное письмо, опубликованное в Социалистическом вестнике в июне 1950 г.:Рассматривая нижеизложенное как в известной степени юридический документ, автор счел необходимым направить его к напечатанию одновременно в трех органах российской эмигрантской печати, различного политического, но одинаково честного, антибольшевистского направления в Часовой [удивительно, но «родное» на тот момент издание Ольшанского письмо не опубликовало - И. П.], Социалистический вестник и Бюллетень Лиги Грядущая Россия.

"Катынь!"
Это слово тяжким камнем лежит на путях взаимоотношений с поляками, и нам не сдвинуть его...
Польша. Седлец, 1944 год. Из дневника.

Недавно, мировая, российская эмигрантская и иностранная печать отмечала еще одну дату – десятилетие со дня гибели тысяч военнопленных польских офицеров в Катынском лесу. По этому вопросу я, недавний советский офицер и чиновник СВАГа, желаю дать свидетельское показание, точнее, в своем рассказе изложить показание человека, ныне умершего, слово которого на будущем Международном Суде могло бы послужить конечному уточнению длинного ряда преступлений обвиняемых в попрании всех прав человека и основ человечности. Не будучи юристом, не могу знать, возможно ли толкование моего свидетельства за другого, повторяю, уже умершего правомочным, однако, еще раз подтверждаю полную готовность дать необходимую клятву в абсолютной правдивости ниже изложенного. Высказаться же меня побуждает исключительно

1) чувство солидарности к страданиям родственного русскому польского народа и

2) основанное на фактах и личных наблюдениях твердое убеждение, что эти же чувства – возмущение преступностью и последующим лицемерием катынских "катов" и искреннего сочувствия к замученным – разделяет подавляющее большинство людей в советской армии, в русском народе.

В числе лиц, возглавлявших медицинское обслуживание советской армии в минувшую войну в должности главного хирурга РККА находился генерал-полковник Николай Нилович Бурденко. Сын украинского сельского священника, Бурденко, по окончании университета много лет прослужил земским врачом. Богатейшую практику дали ему первая мировая и гражданская войны. В области полевой хирургии явился новатором, внесшим ценный вклад в науку спасения человеческой жизни. Уже перед революцией ряд научных работ дают ему звание профессора. В 1921 г. судьба заносит Бурденко в город В., где он работает вместе с моим отцом. В этом причина последующего моего с ним знакомства.

"Врач Божьей милостью" в личной жизни Бурденко всегда был человеком "себе на уме". "Таланта надо иметь, по крайней мере, два. Один, чтобы работать, другой, чтобы жизнь прожить.", шутил он, улыбаясь в свои густые усы. И недаром. Служение науке отлично сочеталось с умением ладить с "сильными мира сего". Безразлично будь то представитель царского министерства или советской власти. В революциях Николай Нилович не участвовал, но жизнь сумел сделать.

В 1925 г. Бурденко в Москве и там быстро пошел в гору. После гибели профессора Плетнева, он – довереннейший врач в Кремле, пользует Сталина, Молотова, всех членов Политбюро и правительства. С 1939 года – член партии. Одновременно много занимается научной работой в области нейрохирургии, заслуживает себе всесоюзную славу, избирается членом Академии Наук СССР. Имя Бурденко знают и произносят с уважением иностранные специалисты.

Во время войны, помимо всего прочего, чисто медицинского, Бурденко поручается деликатная и вместе с тем весьма ответственная обязанность председателя «Государственной чрезвычайной комиссии по расследованию немецких зверств». Вместе с некоторыми другими он подписывает советский контр-протокол в Катыни. Последнее время – президент им основанной Академии Медицинских Наук, бессменный председатель Военно-Медицинской Академии, почетный член Верховного Совета СССР. 1946 год — смерть, отсюда возможность для меня огласить высказанное им мнение.

С нашей семьей Н. Н. не терял связь, письмами изредка напоминая о своей готовности продолжать дружбу. Я посетил его в последний раз незадолго до его смерти в 1946 году. Квартируя на одной из московских Тверских улиц, Николай Нилович в это время уже пережил два мозговых удара, довольно плохо говорил и отошел от активной деятельности. Понятно, что мы беседовали недолго. Сильно постаревший и согнувшийся, Бурденко был еще в генеральской тужурке, к которой, как он выразился, "привык". Когда я, полный еще переживаний только что минувшей войны, упомянул о Катыни, он нервно дернул рукой:

- Об этом раздумывать нечего. Катыни были и будут. Если как следует покопаться по нашей матушке-России, много кой-чего раскопаешь. Нам надо было основательно опровергнуть широко распропагандированый немецкий протокол. По личному заданию Сталина, я выехал на место обнаружения массовых могил. Осмотр производили выборочно, все трупы были четырехлетней давности. Умерщвление имело место в 1940 году. Не исключена возможность, что немцы тоже собирались производить там расстрелы. В стороне от главных раскопок мы обнаружили семь трупов, степень разложения которых не превышала давности одного года. Ну, а вообще — для меня, как для медика, вопрос ясен и спорить тут не приходится. Оплошали наши товарищи-энкаведисты ...

Я не спросил Бурденко как он мог подписать заведомо лживый протокол.В книге Мы приходим с Востока в описании этого эпизода есть небольшие разночтения. Там Ольшанские «знакомы и поддерживают дружеские отношения» с Бурденко с 1919 года. Также рассказывается, что после смерти Ольшанского-старшего Бурденко «продолжал поддерживать переписку» с ними, что «в период моего пребывания в университет материально помогал мне» и даже, что «при поездках в Москву я неоднократно посещал профессора в его квартире на Второй Тверской-Ямской». А также:Летом 1944 года на перевязках второго ранения в гомельском госпитале я повидался с Н. Н. Бурденко, прибывшим как раз в этот момент в госпиталь с инспекцией как Главный Хирург Красной Армии, в чине генерал-полковника медицинской службы. Старый ученый приветствовал меня и обменялся несколькими свойственными его характеру добродушно-грубоватыми шутками.О том, что Бурденко плохо говорит в книге не упоминается, говорится лишь что беседа «длится недолго, всего минут сорок». Слова Бурденко дословно совпадают с версией, приведенной в «Социалистическом вестнике», не считая того, что отрывок:Умерщвление имело место в 1940 году. Не исключена возможность, что немцы тоже собирались производить там расстрелы. В стороне от главных раскопок мы обнаружили семь трупов, степень разложения которых не превышала давности одного года.в книге отсутствует.

Наконец, в показаниях перед комиссией Мэддена Ольшанский рассказывает и про встречу в Гомеле и про беседу в Москве и даже называет точную дату последней: в конце апреля 1946 г.Начать обсуждение достоверности рассказа Ольшанского можно с приведенной в предисловии цитаты из некролога Бурденко. В апреле 1946 г. Николай Нилович не был способен разговаривать ни сорок минут, ни даже пять.

В Воронеж Бурденко прибыл в 1918 г., его знакомство с отцом Ольшанского, «известным в городе хирургом» вполне вероятно.

Остальные свидетельства Ольшанского В. Титов комментирует так: После смерти отца у Ольшанского и его матери связи с Бурденко не было, какой-либо материальной помощи Бурденко Ольшанскому не оказывал, а членам семьи Бурденко Ольшанский не известен. В Гомель в 1944 г. Бурденко не выезжал. В апреле 1946 г. Ольшанский был на работе в школе, государственную границу СССР не пересекал.В книге Ольшанский пишет о «долгожданном длительном отпуске», который он получил в июне 1947 г. И эта дата, и август 1946 г. (когда, по версии Титова, Ольшанский женился в Бресте) кажутся для отпуска школьного учителя более подходящими, чем апрель. Кроме того обращает на себя внимание, что к июню 1950 г. Ольшанский провел на Западе уже два с половиной года, печатался в различных изданиях, но ничего не рассказывал ни о своем знакомстве с Бурденко, ни о Катыни.

После опубликования письма карьера Ольшанского пошла в гору. Его заметили, приняли в «Американский комитет по освобождению от большевизма», он выступал по радио – на «Голосе Америки» и позже «Освобождении» («Свободе»), участвовал в эмигрантских съездах и конференциях, давал показания перед комиссией Мэддена, публиковался уже не в (сравнительно) маргинальном Часовом, а в нью-йоркском Новом русском слове, парижском Возрождении, затем в мюнхенском журнале «новейшей эмиграции» Свобода, который редактировал Григорий Климов.

В начале 1952 г. он перебирается вместе с Маргаритой в США, в 1954 г. в Буэнос-Айресе выходит книга Мы приходим с Востока.

Одновременно он втягивается в эмигрантские разборки (между «правыми» и «левыми», «старыми», «новыми» и «новейшими», «государственниками» и «сепаратистами» - водоразделов хватало).

Вначале, глядя как бы со стороны (1950): Коротко об эмиграции. Не такой мы, бывшие советские люди ее себе представляли. Мы не верили советской пропаганде и потому в той или иной мере идеализировали зарубежную действительность... Вместо единения мы нашли непрекращающийся раздор, игру страстей и страстишек, иногда подтасовку фактов, нечто вроде дешевой постановки "Марицы", где действующие лица "говорят, говорят, да заговариваются".постепенно раззуживая плечо (Мы приходим с Востока):Разве не переоценишь ценности когда тебя "ортодоксально" приветствуют сентенцией "а все таки вас Иоська здорово всех отравил"... в плохо скрытом стремлении обнаружить в "субъекте" дикообразное, обязательно примитивное. Или писание, а нами чтение их статей о "морлоках", "кретинах с косматым сердцем и непроницаемыми глазами" и прочих страстях для вящего пресмыкания перед радостями чужой жизни. Иль, наконец, перманентные межпартийные, межнациональные "побоища", болезненная склонность к "мании гигантикум", самозванному представительству, печатные сплетни.и наконец, с шашкой наголо (1954):Горе-злосчастье... Б. И. Николаевского в исповедуемых им мертвых, для народов России бесповоротно опороченных партийно-политических идеалах. От этих "идеалов", если не сознательно, то интуитивно сторонится большинство российской, любого "возраста" эмиграции.Увы, миллионером все эти публикации Ольшанского не сделали. Идеологические антиподы Рудольф и Титов снова замечают практически хором:

В. Титов (со ссылкой на невесть откуда взявшегося британского майора Винтера):Английские разведчики считали его "ценным" источником информации и даже хотели принять к себе на службу, но убедившись в его дегенеративности и невозможных человеческих качествах, а также в злоупотреблении алкоголем и вымогательстве выгнали обратно в Мюнхен. Проживая в немецкой гостинице, он называл себя "бароном фон Ольшанским" и довел хозяина до белого каления своими пьянками и дебошами. В. Рудольф: Комплекс неполноценности делал Ольшанского тяжелым и неприятным человеком для окружающих. Жену ревновал, мучил, заставил рожать детей, хотя врачи отговаривали его ввиду его тяжелой наследственности. Переехав в США, Ольшанский работать не хотел. Все попытки друзей и знакомых устроить его на работу кончались скандально – от работы отлынивал у всех занимал деньги. Есть подозрение, что в магазине русской книги в Вашингтоне, где работал последнее время Ольшанский, советские агенты из посольства давали ему деньги за незначительные услуги.В 1955 г. Ольшанского неожиданно прибивает к новому берегу – НТС («Посев... откликнулся беспомощной и не сильно грамотной статьей Б. Ольшанского, до сих пор в НТС, кажется, даже не числившегося», замечает Социалистический вестник.)

Б. Прянишников:Приглашенный на работу в редакцию Посева в Франкфурте, 4 июня 1956 года при загадочных обстоятельствах он исчез в направлении СССР, бросив в Вашингтоне на произвол судьбы жену Маргариту и детей.Об обстоятельствах возвращения Ольшанского существуют различные мнения:

В. Рудольф:Когда он ехал из Канады в Германию [советские агенты] его перехватили в Канаде и пригрозив расписками в получении денег затянули на пароход, уходящий на Дальний Восток.В. Титов:Как снег на голову [поступила] ориентировка из Центра, что возвративщийся в июне 1956 г. на родину из США перебежчик Борис Ольшанский избрал постоянным жительством гор. Казань, где у него проживает жена Ольга Пучковская... В связи с чистосердечным признанием своей вины и раскаянием, а также с его разоблачительными выступлениями в отношении зарубежных антисоветских организаций и американских спецслужбы "инстанциями" принято решение к уголовной ответственности за измену Родине Ольшанского не привлекать, а использовать его в мероприятиях по срыву идеологических диверсий.На этой стороне.

В Мы приходим с Востока Ольшанский писал: Трудно привыкнуть к мысли, что пока, а, быть может, и навсегда, двери Родины остаются для меня закрытыми, и, что мать моя никогда не узнает, жив ли ее сын, что с ним, не гниет ли он в концлагере.

Однако, во всем свершившемся — закономерность. Последние события личной судьбы явились лишь подорожными вехами на пути к эмиграции, и на этот путь я встал давно. Поворотным пунктом явилась война. До войны все мы, подавляющее большинство подсоветских людей, были те же, но вместе с тем и не те. Мы презирали насилие, часто бывали скептиками, но, вместе с тем, многого не знали, жили иллюзиями и надеждами. Война разрушила иллюзии но укрепила надежды. Послевоенный период нанес удар и им. Искушение сменилось исходом, который для нашего народа еще не закончен.

Из заметок, рассеянных по страницам моей рукописи... можно видеть, воочию ощутить незримый процесс, совершившийся и еще совершающийся в душе подсоветского человека. Процесс духовного раскрепощения, освобождения от животного страха. Кровь и война сковали нерушимые узы товарищества, не казенной, а подлинной дружбы, пробудили чувства взаимной выручки и, что главное, — жажду Свободы, отвращение, отталкивание от коммунистического "добра".Пассаж относительно матери, которая умерла в 1949 г., Титов со слов воронежского родственника Ольшанского комментирует так:Он постоянно лгал матери, писал, что выслал деньги, а затем сообщал, что не выслал, так как его обокрали. Он постоянно поддерживал у нее иллюзию скорого возвращения (до побега на Запад - И. П.), и она ждала до конца своего, терзаясь последние два года неведением о его судьбе. Что ж, двери Родины, как выяснилось были закрыты не навсегда, и сразу же после прибытия Ольшанский публикует в просоветской берлинской газете За возвращение на Родину статью «Я задыхался в затхлой, антисоветской атмосфере»:У меня открылись глаза. Я понял - продажность равна вырождению. С эмигрантским болотом надо кончать. Домой, на Родину! Это письмо пишет человек, который, возможно, знаком вам если не лично, то как автор книжки Мы приходим с Востока и многих антисоветских статей в Посеве, Свободе, Новом русском слове - Борис Ольшанский. В 1947 г. я совершил тяжелое преступление перед Родиной - изменил ей и сбежал на Запад.

Оказавшись в Западной Германии, я не мог сетовать на отсутствие внимания к моей персоне. Сразу же меня швырнуло в американо-эмигрантский антисоветский омут. Я был свежим человеком для американской разведки и купленных ею эмигрантских антисоветских организаций. Из меня высасывали "материал' для антисоветской пропаганды, толкая на разного рода измышления о моей Родине. Меня афишировали как человека, "избравшего свободу", "борца с коммунизмом", и я безропотно позволял вешать на себя все новые и новые позорные ярлыки. Я писал в эмигрантских газетах, проливал крокодиловы слезы в своих статьях о "страданиях народа России", об "ужасах коммунистического строя".

Я клеветал на свою Родину, которую не так давно честно защищал в рядах Советской Армии, пройдя путь от Воронежа до Берлина. Я участвовал в распродаже всего ценного и святого для русского человека: чувства любви к Родине, собственной чести и человеческого достоинства, а в минуты уединения, наедине с самим собой я боялся себя, бывшего офицера Советской Армии, учителя советских детей, спешил алкоголем залить тлеющие угольки совести. Два Ольшанских боролись друг с другом. За одним стояло прошлое доброе имя советского человека, офицера Советской Армии. За другим – американская разведка, какие то омерзительные буффональные группки типа НТС, СБОРН, ЦОПЭ.

Я жил в Западной Германии и США. Я видел честных немцев и американцев. Я читал в их глазах презрение и вопрос "Зачем ты здесь?"

Мои новые друзья из эмигрантских группок долгое время мешали мне увидеть оборотную сторону их деятельности, создав перед моими глазами плотную словесную и газетную паутину о "великой роли эмиграции в спасении России", о "самостоятельности и независимости "революционных" организаций НТС, ЦОПЭ и других.

Для того чтобы эамаскировать свое черное дело они изобрели "солидаризм", в котором сами же запутались. Посмотрите на их так называемую программу.

Это смесь черной злости ко всему советскому с разного рода реакционными идейками. Кто из вас, земляки, понимает эту тарабарщину? Ясно одно - на языке честных людей "солидаризм" НТС означает солидарность с плащом и кинжалом, солидарность с продажностью, со службой той разведке, которая больше платит. В пресловутом "Американском комитете освобождения от большевизма" в котором я работал некоторое время, меня тоже пытались одурачить. Мне говорили: "Какой шпионаж? Какая разведка? Разве наш "Американский комитет" имеет какое-либо отношение к разведке? У нас благородные цели".

Я сотрудничал с ними. Это позорно, но в то же время именно эти люди открыли мне глаза на многие вещи. Если бы не они, я бы, может быть, еще долгое время не переборол страха за измену Родине.

В 1956 году я получил приглашение от НТС приехать в Западную Германию и стать писакой Посева. Это означало бы для меня конец. Мне не предлагали солидаристы и американская разведка с бомбой в кармане и с рацией в чемодане выброситься с парашютом на территории Советского Союза со шпионским заданием. Для этого они подбирают более молодых и физически крепких людей. Но они предлагали мне обманывать вас, земляки, совали деньги, чтобы я прикрывал их подрывную грязную антисоветскую деятельность.

5 июня с. г. в Канаде я ушел от них, ушел домой, на Родину, потому что я задыхался в этой затхлой атмосфере. Я решил добровольно отдать себя в руки советского правосудия. Я глубоко надеюсь, что мое добровольное возвращение явится смягчающим вину обстоятельством. Я смело смотрю в будущее.В. Титов:Уже вернувшись в Казань Ольшанский выступил с заявлением о том, что его "показания" в [комиссии Мэддена] целиком вымышлены, и он дал их под угрозой репрессий со стороны американских властей, а родились они в недрах "Американского комитета борьбы с большевизмом" и являются чистой воды провокацией.

Кроме этого он написал для газеты За возвращение на Родину две разоблачительные статьи...

На этом возможности Ольшанского по срыву акций идеологической диверсии были исчерпаны, После этого он стал настойчиво предлагать свои услуги по обучению сотрудников КГБ в борьбе с изменниками Родины. Это предложение было тактично отклонено.

Затем, как говорится, он ушел на дно: преподавал математику в вечерней школе рабочей молодежи, и, живя с первой женой Ольгой, писал теплые письма в США жене Маргарите и детям, вел тяжбу с еще одной женой – Верой – из-за каких-то вещей. Оставленных у нее и не сохранившихся, из Казани никуда не выезжал.ГБ, однако, заподозрило, что Ольшанский – двойной агент, и его раскаяние было лишь показным.Титов:В начале 1957 г. в КГБ стали поступать заявления от лиц, общавшихся с Ольшанским: в одних были возмущения тем, что у Ольшанского наблюдается "полное отсутствие сознания вины или хотя бы некоторого чувства неловкости в связи с побегом на Запад"; в других – о его враждебности ко всему советскому с "высказыванием сожаления, что решил приехать в СССР", в третьих – осторожные выяснения политических взглядов собеседника, как правило, работавшего в оборонной промышленности, прощупывании его настроений, выяснением рода занятий и попытками обратить его внимание на негативные стороны советской действительности.Вскоре наружка обнаружила, что Ольшанский посетил самый крупный казанский книжный магазин (снова книжный магазин!), а затем и ресторан одновременно с приехавшими в Казань сотрудниками американского посольства. ГБ смастерило капкан, но...

В. РудольфПопав в СССР, он старался спасти себя тем, что оболгал многих эмигрантов, другим же писал письма, уговаривая возвращаться в СССР, а недавно пришло письмо врача, в котором сообщалось, что Борис Николаевич Ольшанский умер во время операции почек в Казани. Известно, что Б. Ольшанский никогда почками не болел. Подозрительно и то, что последнее письмо его было грустное, без патриотического бодрячества.В. Титов:Неожиданно в канун нового 1958 года Ольшанский тяжело заболел – с обострением цирроза печени он был помещен на длительное лечение в больницу, из которой почти не выходил до конца своей жизни, т.к. заболевание сопровождалось тяжелыми осложнениями... В июле 1958 г. Ольшанский умер от цирроза печени, возникшего на почве злоупотребления алкоголем.

Смерть Ольшанского американская разведка пыталась использовать в своих целях, попытавшись предстваить как дело рук КГБ. К этому она привлекла его жену Герду Шмидт, которая обратилась к официальным властям с просьбой: "Известие о смерти моего мужа было для меня потрясающе неожиданно. Мой муж никогда не жаловался на болезнь печени за все время жизни со мной, поэтому мне кажется невероятной эта его весть о внезапной смерти... Прошу мне выслать удостоверение о смерти Бориса. Мир еще так полон фальши и злобы, что едва ли можно кому-нибудь доверять. Предполагаю, что он умер не естественной смертью".

Были высланы история болезни и заключение патолого-анатомического вскрытия, были сделаны соответствующие публикации.Вместо послесловия.

Гарвардские интервью. Замечания интервьюеров Ольшанского:

8 ноября 1950 г. Наиболее интересное и плодотворное интервью. Он - лучший респондент из всех, которые у меня до сего были. По-моему мнению, с интеллектуальной и моральной точки зрения он представляет лучшее, что способна дать советская система22 ноября 1950 г.
Респондент неопрятно одет, выглядит неухоженным, нездоровым и опустившимся. У него большой шрам на верхней губе, доходящий до правой ноздри, выглядит как шрам от заячьей губы. Он проявлял большое любопытство относительно всех членов Гарвардской Экспедиции, хотел встретиться с ними, узнать в браке ли они и пр. Особенно заинтересовался несколькими молодыми гарвардскими женщинами. При коротких неформальных контактах со мной – он приходил интересоваться, будут ли его интервьюировать дальше и может ли он оставить у нас одну из своих рукописей, он подчеркивал, что он относится к нам как друг, а не так формально, как обычный интервьюируемый.19 января 1951 г.
Остановил меня в холле на Ламонтштр. [штаб-квартира проекта в Мюнхене - И. П.] и попросил перевести на английский письмо к издателю насчет посланной ранее статьи.20 января 1951 г.
Пришел в офис за переводом. Уселся и вдруг начал рассказывать, что только что испытал ужасное разочарование, так как обещанный гонорар за статью не пришел, и он остается без денег на выходные. Хотя он прямо не просил деньги, намек был ясен. Он тут же принял мое предложение занять ему 20 марок. Затем попросил сигареты и сказал: "Моя жена и я и так были в плохом настроении, с маленькими-то детьми, а тут еще остаешься без денег, просто все насмарку. Если я с утра не выпью чашку чая и не выкурю сигарету, чувствую себя ужасно". Он также хотел знать, что означает прибытие "директора" (A. I.). Он говорит, что узнал об этом, когда спускался по лестнице в офис, F. W. вышел к нему и вывел его из офиса. Респондент говорит, что это выглядело "очень загадочно". "Надеюсь, это не был выпад против меня лично, иначе я должен чувствовать себя оскорбленным". Уходя, он торжественно провозгласил: "Я пришел к вам, и вы одарили меня. Я как друг благодарю вас от всего сердца, после этого наши отношения не должны быть столь формальными".Позже.
После этого визита респондент никогда больше не подходил ко мне.