В марте 1940 года начальник Управления НКВД по Калининской области майор госбезопасности Токарев, его заместитель и Комендант Управления НКВД были срочно вызваны в Москву. Здесь на совещании, которое вел Кобулов, заместитель Л.П. Берии, их посвятили в важнейшую государственную тайну: решение Политбюро ВКП(б) - расстрелять польских военнослужащих. Руководители "органов" регионов, на территории которых были лагеря польских офицеров, получили приказ срочно организовать эту акцию. Калининским чекистам было особо подчеркнуто, что в их "епархии" для руководства проведением массовых расстрелов прибудут представители Лубянки во главе с главным Комендантом НКВД СССР Блохиным (так именовалась должность палача в "органах" - Комендант).
Дмитрий Степанович сразу осознал, какое доверие оказывается ему и сколь масштабно дело. Ведь именно в Калининской области, на селигерском острове Столобном, в помещениях монастыря находился самый большой по численности лагерь польских военнопленных.
Ему, недавнему заместителю начальника Бахтинского погранотряда в Казахстане, еще не приходилось участвовать в столь ответственной, но будничной работе чекистов.
Первый транспорт придет в Калинин в начале апреля 1940 года, последний - 12 мая... Полтора месяца будут методично убивать людей в подвалах Управления (ныне главный корпус Медакадемии) и отвозить в закрытых фургонах с надписями "Молоко", "Мясо" под Медное, на территории дач НКВД. Убивали люди комендатуры, водители, надзиратели во главе с Комендантом НКВД Блохиным и его людьми. Убивали выстрелом в затылок из немецких "Вальтеров". У них была "мягкая" отдача, и рука не уставала за ночь. Блохин одевал специальную униформу: кожаный фартук, шапку-шлем, рукавицы по локоть. В дачном поселке трупы сбрасывали в ямы диаметром 12-15 метров, которые рыл днем один из трех имевшихся в области экскаваторов, и зарывали. Затем любимцы народа - чекисты, лучшие его люди - "с устатку" пили горькую и отдыхали до следующей ночи.
К 1991 году из калининских чекистов, участников убийства, в живых останется один генерал Токарев да генерал Сопруненко с Лубянки. Токарев дал объективные показания. Их высоко оценил подполковник юстиции А.Ю. Яблоков, допрашивавший генерала. Глубокий старик, он и в 90 лет сохранил блестящую память, точно указав, где, сколько, на какой глубине лежат убиенные. Он подтвердил, что впервые в СССР для захоронения жертв использовали экскаватор, ведь страна жила под лозунгом индустриализации. И убиение людей необходимо было механизировать, пусть и на последней стадии технологического процесса.
Свое личное участие в расстрелах Дмитрий Степанович категорически отвергал. Поэтому виновным себя признал лишь с моральной точки зрения, подчеркивая, что выполнял приказ, добросовестно организуя весь ход операции. Говорил, что это неучастие лишило его ордена Ленина, коим были награждены начальники Ворошиловградского и Смоленского УНКВД. Подполковник Яблоков подтвердил это. Наградили буквально всех: от водителей до начальников, а Токарева обошли.
Февральским вечером 1992 года я не без труда нашел довольно скромный особняк на тихой улочке древнего Владимира. В этом городе наш герой будет возглавлять местное УНКВД с 1945 года. Здесь выйдет в отставку. Получит личный особняк, что "не слабо" по тем временам. Правда, после ХХII съезда КПСС генерала потеснят. Особняк был поделен на двух хозяев.
После настойчивых звонков мне, незваному гостю, открыл дверь сам хозяин. Я сразу узнал его. Фотографии генерала частенько украшали материалы в областной печати, посвященные партизанской деятельности в годы войны, разведывательной работе в тылу врага. Разведработой на территории области и руководил Д.С. Токарев.
Это был очень пожилой человек. Явно плохо видевший, но не побоявшийся вступить в разговор с невесть откуда свалившимся журналистом. Внимательно выслушав меня, не глядя на мои документы, со словами: "Раз из Калинина, заходите" - пригласил в дом. В гостиной представился и протянул руку. Сухую и крепкую мужскую ладонь. И я удивился словам польского журналиста Болеслава Поровского, видевшего видеозапись допроса генерала, что "...любая медкомиссия даст заключение о невозможности участия в судебном процессе этого дряхлого жителя Владимира".
Нет, это был человек, достойно несший груз своих лет. С чуть глухим, но ясным голосом, лицом грубоватым, но с четкими мимикой и жестами знающего себе цену военного.
Извинился, что не может быть свободным во времени. Взглядом указав на дверь в соседнюю комнату, сказал, что очень больна жена. Мы начали беседу.
Он не скрывал, как мне показалось, своего удовлетворения от того, что востребован журналистами Польши, Москвы. Было понятно, что он будет говорить, повторяя лишь сказанное во время долгих допросов. Уточняю детали: да, работал паровой экскаватор, многие из расстрельщиков кончили плохо - Рубанов, сотрудник его управления, "работавший" все ночи напролет, спился в 50-е годы, кричал в пьяном бреду: "Боже, сколько на мне крови..." Блохин покончил с собой.
Подчеркивал, что на совещании в Москве добился разговора с Кобуловым и усомнился в возможности столь массового расстрела. Эти сомнения очень тому не понравились и он отрезал: "Надо сделать, и Вы сделаете".
Генерал много говорил о перегибах при Ежове и совершенно новом подходе к работе НКВД при Лаврентии Павловиче. О последнем отзывался хорошо. Чувствовалось сохранившееся уважение к шефу. Генералу хотелось уйти от пыточных и расстрельных дел, поговорить о действиях чекистов в годы войны, когда столько много было врагов в тылу и сколь малочисленны были "органы".
Это был не солдафон. Речь, прекрасная память, обилие тонких замечаний, деталей при описании событий, логика говорили об уме природном, неординарности личности.
Почти ровесник века, мальчишкой стал работать в советских органах, учился, стал пограничником, служил на Дальнем Востоке... Был замечен и смог благодаря способностям, трудолюбию добиться многого. В 1937 году был откомандирован в Париж, на Всемирную выставку по линии НКВД.
Ему поручили работать с нашими эмигрантами. У него это получалось. Сказывалось образование. Дмитрий Степанович оживился и перенес меня в столицу Франции 1937 года, живописал советский павильон. Мы всласть поговорили о гениальной скульптуре Мухиной. И вдруг он заговорил о Шаляпине, гидом которого ему довелось быть, когда великий артист обратился в дирекцию выставки с просьбой принять его. Отметил равнодушие певца к аграрно-индустриальным успехам родной страны, но обратил внимание на архитектуру павильона и, конечно, на "Рабочего и Колхозницу" Мухиной. А вот у портрета Максима Горького стоял долго, затем сел на стул. Он мысленно говорил с "буревестником". И встав, бросил: "Не такой был Максим. Не быть нам вместе", - и, тяжело шагая, покинул павильон. "А автограф мне оставил", - закончил генерал.
Затем мы вновь вернулись к судьбе поляков. Нет, не было раскаяния у моего собеседника. И признать случившееся преступлением он отказался, сославшись на обстановку в Европе, надвигавшуюся войну. Он говорил просто и спокойно, не проявляя враждебности к полякам, подчеркнув, что можно было и не расстреливать, а держать в лагерях, почему и не проявил душегубной прыти.
Из его слов было понятно, что он не одобряет происходящее тогда в стране, наступившую широкую гласность. Свою откровенность на допросах объяснил тем, что все-таки чувствовал и понимал тяжесть случившегося.
Мне же подумалось, что умный генерал знал, что ему ничто не угрожает, его дни сочтены, дети и родственники устроены в этой жизни, а откровенность его в конце жизни нечто сродни исповеди.
Мы говорили о поляках. Все мои попытки поговорить и о тысячах сограждан, лежащих под Медным, были безуспешны. Да, были расстрелы, но ликвидировали виновных - полицаев, предателей, активных контрреволюционеров. Много при Ежове, а вот после прихода Берии, мол, многих из тюрем и лагерей освободили, приводил цифры по области, Калинину. Многих реабилитировали тогда в 39-40 годах, вернули партбилеты даже. И он этим занимался, ибо проводил линию партии на восстановление справедливости. Он не лгал. Это было. Но было и другое: новые аресты, сроки, СМЕРШ...
Генерал был любезен и, казалось, открыт, задал пару вопросов о городе, не назвал ни одного имени, хотя и не скрывал, что имеет хорошие отношения с рядом товарищей из КГБ в Калинине. Он был очень корректным.
И сейчас, вглядываясь в его лицо на портрете, я чувствую его сухую, крепкую руку и спокойную жестокость, корректную жесткость этого человека. Одного из тысяч, которые делали свое страшное государево дело день и ночь, день и ночь, крепя монолит тоталитарного социализма. Ради всевластия вождей и мнимого счастья людей в их насилием выпестованной жажде все отобрать и поделить. Отбирали самое дорогое - здоровье и жизнь. Не чужое ли добро дало возможность генералу так долго здравствовать и мыслить? А может быть, это всего лишь Божье наказание?